— Чудовище… — шипела мать и прожигала дочь неприязненным взглядом, — родилась же на мою голову такая холера. Нет на тебя никакой управы, не ребёнок, а наказание. Ах, если бы не ты, то жизнь бы моя… Мать оборвала шипение и резким движением занесла руку над дочерью. Тяжелая, железная ладонь глухо ударилась о непокорное плечо Насти и та отлетела на пару шагов, и по-прежнему, уже держась за плечо, смотрела на мать всё тем же бесстрашным и диким взглядом. Когда хорька загоняют в угол, он не показывает явного страха, не дождёшься — он выплёскивает всю агрессию, на какую только способен. В его генах заложено побеждать. Это признак сильнейшего, несгибаемого духа, готового бороться до смерти. Не каждому такое дано. И Настя родилась именно такой — борцом по жизни, с рождения. С малых лет она не знала что такое любовь и ласка, не ведала каково это — быть нужной, важной. И вот она стоит перед нами у стены, глядит на мать, сверкая зубами — ещё ребёнок, ещё маленькая, шестилетняя девочка с двумя неряшливыми хвостиками чуть выше ушей. Ею никто и никогда не интересовался, и весь мир твердил ей о том, что она лишняя, что сдохла бы она уже, исчезла бы, зачем ты живёшь, зачем ты борешься, ведь ты не нужна, никому не нужна… А она борется. Ведёт войну с главным врагом — своей матерью. Её нежная детская кожа уже как панцирь — от него отскакивают обидные слова и поступки. Но даже в панцире есть ничем не защищенные лазейки, которые всегда в синяках, ведь она человек, ведь как бы она не научилась защищаться и показывать зубы — она всего лишь маленький забитый хорёк и разница между ними в том, что хорёк никогда не отличит добра от зла, он слишком прост и быть злобным заложено в его кр*ви. А Настина агрессия — это маска, плащ из плотной резины. Ты возьми нож доброты и разрежь этот плащ, эту маску, и под ними найдёшь голодного, испуганного ребёнка, который прижмётся к тебе и заплачет. Но такой человек не спешил приходить в жизнь Насти. У неё была только мать. — Чего смотришь на меня волчонком?! Уйди пока не убила! Чудовище! — гаркнула опять мама. Но Настя не уходит. Хоть убей её — не уйдёт. Такая уж натура, не умеющая отступать и сдаваться. — Тебе надо ты и иди, а мне нравится здесь стоять! — смело отвечает она. — Ах ты ж зараза! — Сама ты зараза! Мать начинает визжать свою старую песню. В уголках её тонких губ скапливается пеной слюна, она орёт так, что звук отскакивает от стены и бьётся о Настину спину. — Это где же такое видано? У меня на участке все мужики механизированной колонны меня уважают, а дома какая-то сопля ни в грош не ставит! Ты думаешь, я не вижу, как ты меня ненавидишь? — мать подошла ближе, и Настя почувствовала запах дешевых духов и недавно съеденного супа с консервами. — Из-за тебя у меня жизнь не сложилась! Ни один мужик не захочет бабу с ребенком, особенно с таким! И она бьёт Настю. Рука матери впивается ей в плечо, мелкие, колючие шлепки сыпятся на спину, будто град. Настя стискивает зубы. Не заплачет. Ни за что. И не сдвинется с места. — Хоть размажь тебя по стенке, хоть убей — все равно будешь упрямиться! — мать захрипела от ярости и вновь охарактеризовала её одним излюбленным словом, метким, по её мнению: — Чудовище! Настя поднимает глаза, смотрит на мать прямо: — Чудовище здесь только ты. Голос мамы никогда не бывал ласковым. Он не знал тех мягких интонаций, которыми другие матери будят детей по утрам. Не умел складываться в теплые слова, как складывают руки в молитве. Он был острым, как лезвие, и холодным, как зимняя ручка двери, к которой не хочется прикасаться голой кожей. «Настя!» – и уже по одному звуку своего имени девочка понимала: что-то не так. Всегда было что-то не так. Мама обращалась к ней строго, отрывисто, повышая голос на последних слогах так, что слова начинали вибрировать – неприятно, как комар у виска. Каждая фраза оставляла на сердце маленькие царапины, невидимые, но болезненные. Она «доставала» мать за любую провинность. За разлитый чай. За неубранные игрушки. За то, что слишком громко дышала, когда мама приходила усталая. За то, что существовала. И тогда начиналось. Мама могла сорваться с пол-оборота – еще секунду назад спокойно разговаривала по телефону, а теперь уже орала, хваталась за ремень, за расческу, за что попало под руку. Руки Насти инстинктивно прикрывали голову, а в ушах звенело: «Дрянь! Чудовище! И зачем я тебя родила!» Эти слова падали, как камни, но от них уже не становилось тяжелее — привычные слова отскакивали от защитного панциря Насти, осыпались к ногам, и мать, видя, что не задевает её достаточно сильно, что не удаётся вывести дочь на эмоции, выходила из себя ещё больше. Настя была единственным человеком в маминой жизни, на которого можно было выместить все: раздражение от начальника, усталость от смены, обиду на весь мир. Она – маленькая, беззащитная – стала козлом отпущения для взрослой женщины, которая так и не научилась справляться со своими демонами. Настя стала главной и единственной причиной её неудач в личной жизни. Но Настя быстро поняла: плакать бесполезно. Уже в пять лет она научилась защищаться. Перестала подставлять щеку. Сжалась в комок, но не сломалась – стала ершистой, колючей, как репейник. Перестала слушаться, начала огрызаться, иметь свое мнение. И это бесило мать еще больше. «Чудовище! Выродок!» – теперь эти слова звучали чаще. Когда всё заканчивалось, она шла в свою комнату, садилась на кровать и смотрела в потолок, пока глаза не начинали слезиться от напряжения. Но она не плакала. Уже давно не плакала. Иногда Настя доставала из-под матраса фотографию. Девочка украла её из общего альбома. Когда-то мать небрежно указала на изображённую там пухлую девочку, совсем крошечную, не умеющую ходить: «Это ты, а рядом бабушка и дедушка.». Та женщина, что была её бабушкой, улыбалась тепло, по-матерински счастливо. Она держала на руках Настю, а сама Настя держалась ручонкой за подставленный палец дедушки. Где-то, когда-то, ее любили. Она не помнила этих людей, но лучи их тепла долетали до Насти сквозь время и грели так, как может греть только память — неосязаемо, но до самых глубин. Бабушка и дедушка погибли при взрыве бытового газа у соседей — завалило весь подъезд. Насти по счастливой случайности в тот день с ними не было. И больше она никому не была нужна. Это осознание пришло к ней не сразу – не громом среди ясного неба, а тихо, как осенний лист, падающий на землю. Оно просачивалось в душу капля за каплей, с каждым забытым днем рождения, с каждым неуслышанным «мам, посмотри», с каждым вечером, проведенным у окна в ожидании. Сколько она себя помнила – мама всегда была занята. Не просто занята – она принадлежала кому-то и чему-то другому: работе, усталости, раздражению, которое тащила за собой в дом, как тяжелый, невидимый чемодан. Она приходила домой нервная, с красными от напряжения прожилками в глазах, с руками, которые даже в покое сжимались в кулаки. И Настя знала – сейчас начнется. Однажды мать побила её совсем уж несправедливо, сорвала на ней злобу за день. И у Насти случился срыв. Она зашла на кухню с твёрдым решением сделать так, чтобы мама больше не трогала её — никогда. Она открыла ящик стола, детские пальцы скользнули по холодной рукояти кухонного ножа. В ушах ещё гудело от материнских криков, а на плече пылало красное пятно — там, где та вцепилась, тряся её, как мешок с костями. «Чудовище! Никакой благодарности! Я тебя кормлю, одеваю, а зачем ты мне нужна?! Наказание!…» Лезвие блеснуло под тусклым светом лампочки. Настя поднесла нож к левой ладони. Она решила изрезать себе руки. Первый неуверенный порез. Сердце заколотилось, крича: «не надо! это больно!» Но Настя была в аффекте, эмоции заглушали разум. Второй порез — уже глубже. Мгновенно образовывались красные полосы, липкие и тёплые, они ползли, расползаясь, к мизинцу, капали на пол. У Насти загорелось лицо. Она переложила нож в порезанную руку и проделала то же самое с правой ладонью. Она вышла в коридор и пошла с растопыренными пальцами к матери, продолжая держать нож. Капли падали на линолеум, тело тряслось, глаза горели безумством. Мать сидела на диване, курuла, смотрела в стену. Обернулась — и сuгарета выпала на ковёр. — Что ты… Настя остановилась. Нож выскользнул и упал глухо к ногам. Она сказала ровно и расчётливо, сказала так, что у матери не возникло сомнений: — Тронешь меня ещё раз — зарежусь. Мать побледнела. Впервые за всё время её глаза стали круглыми, почти детскими — будто под толстой корой гнева проглянуло что-то живое, испуганное. Мать была не смелым хорьком, как Настя, чужой силы и воли она боялась. Прижавшись к земле, как поверженная гиена, она пробормотала: — Ну ты и больная… ч-ч-чудовище… Но руки её больше не поднялись, чтобы ударить. С тех пор шлепков и щипков не было. Мать теперь лишь бросала взгляд на Настины ладони — на те четыре тонких шрама, что остались после того вечера — и стискивала зубы. — Маленькое несносное чуд…, — шипела она, но уже отворачивалась. А Настя сжимала кулаки, чувствуя, как рубцы натягиваются на сгибах. Они напоминали ей: иногда, чтобы тебя перестали бить, нужно самому стать страшнее изувера. Больше ничего не поможет. Так продолжалось до семи Настиных лет, пока в её жизнь не пришёл дядя Саша….— Дядя Саша был тем человеком, кто случайно оказался в их жизни, когда Настя уже почти полностью потеряла надежду на изменение. Он был старым другом матери, с которой они не общались долгое время, и появился как тень из прошлого, заново нарушив ту неприязнь, которая царила в доме.

Его появления всегда сопровождались тихими шагами и короткими, но уважительными репликами. Он был тихим, неторопливым человеком, вечно с задумчивым выражением лица, словно он всегда носил в себе какое-то невысказанное бремя. Когда Настя в первый раз увидела его, он сидел за столом, поедая то, что мама нарезала без особого вдохновения, и смотрел в окно.

Он не сказал ничего, но его взгляд был другим. Он не осуждал её, как все остальные, и не кричал. Он просто сидел и наблюдал. Настя почувствовала, как сердце сжалось, как будто кто-то дал ей место для того, чтобы быть не просто злым или упрямым, а просто существовать. У него не было высоких слов, но были маленькие моменты — он проводил с ней время, выслушивал её молчание, не пытаясь нарушить его.

— Зачем ты пришёл? — спросила мать, когда он оказался в их доме в очередной раз. Она никогда не любила его, считала, что его присутствие нарушает её обыденную атмосферу. Но дядя Саша не обращал на её недовольство внимания.

— Я пришёл, чтобы увидеть Настю, — его голос был ровным, без лишней эмоции. И это было, наверное, самым важным для девочки — он говорил её имя, как будто оно что-то значило.

С каждым новым визитом дядя Саша приносил с собой не только тишину, но и покой. Мать всё больше уходила в себя, а Настя — всё меньше боялась. В его присутствии она почувствовала, что есть другие люди, которые могут увидеть её не как наказание, не как чудовище, а как ребёнка, который просто хочет, чтобы его услышали.

Так начиналась её маленькая победа над тем, что она привыкла называть «мать».

Дядя Саша продолжал посещать их дом, и с каждым разом Настя чувствовала, как её внутренний мир постепенно меняется. Он не пытался ей что-то навязать, не заигрывал с ней, не заставлял говорить, но его спокойное присутствие приносило ей невероятное облегчение. Настя стала смотреть на мир иначе: она начинала понимать, что не все люди одинаковы, что не каждый взрослый — это источник боли и страха.

Однажды, спустя несколько месяцев после первых визитов, Настя проснулась рано, как всегда, и, спустившись в кухню, увидела дядю Сашу, стоящего у окна. Он тихо курил, но когда заметил её, тепло улыбнулся. Его взгляд был добрым, внимательным, и Настя почувствовала, как тяжесть на её груди начала спадать.

— Ты сегодня в школу не идёшь? — спросил он, глядя на её вытянутые, ещё сонные глаза.

— Я не хочу идти, — прошептала она.

Дядя Саша молча кивнул и предложил ей чашку чая. Они сидели в тишине, и этот момент стал для Насти первым истинным ощущением того, что её жизнь могла бы быть другой. Может быть, не с мамой, но с кем-то, кто будет её понимать.

Несколько недель спустя, когда мать снова вернулась домой после смены, дядя Саша предложил Насте:

— Пойдём, я покажу тебе одно место, где всегда можно найти покой.

Настя была немного растеряна, но согласилась. Они поехали в небольшую деревню, где стояла старая хата. Это было его место — место, где он отдыхал от всех и всего. Он рассказал ей, как много лет назад здесь начал искать ответы на вопросы, которые мучили его. Он был тем, кто учил её не бояться тишины и одиночества, а научиться искать в них силы.

Когда они вернулись, Настя увидела, как её мать стоит у двери, ожидая. Но её взгляд был уже не таким, как раньше. Он был осуждающим и равнодушным, но одновременно в нём был какой-то страх. И именно тогда Настя поняла, что она больше не зависела от маминой любви или нелюбви.

— Ты куда ходишь?! — громко сказала мать. — Всё время от меня скрываешься!

Настя молча подошла к ней, в глазах — холодное спокойствие, которого раньше не было. Она посмотрела на неё, не с тем взглядом, который привыкла дарить, но с взглядом человека, который теперь знал свою цену.

— Я не скрываюсь. Я просто нашла место, где мне не страшно.

Мать не ответила. Она ещё долго стояла у двери, а потом как-то неудобно отошла. Настя уже не пыталась следить за её реакцией.

Дядя Саша продолжал приходить в их дом, и постепенно его влияние стало сильнее. Он не менял мать, не заставлял её быть другой, но научил Настю быть самой собой, не бояться быть собой, несмотря на то, что ей всегда говорили обратное. Она научилась не стыдиться своих чувств, не пытаться быть тем, кем её хотели видеть.

Когда Настя пришла домой с очередной травмой — на этот раз от того, что мать с ещё большей жестокостью пыталась показать свою власть, она уже не чувствовала боли. Её внутренний мир был полон уверенности, что это не она виновата, и что она достойна быть счастливой, независимо от того, что ей навязывали.

— Дядя Саша, — сказала она однажды, — ты не хочешь забрать меня с собой? Я больше не могу здесь оставаться.

Он взглянул на неё с лёгкой улыбкой, и, не задавая лишних вопросов, сказал:

— Давай, Настя, я буду рад, если ты будешь со мной. У нас будет тихий дом, где никто не будет тебя бить, где ты сможешь быть просто ребёнком.

Это было не просто обещание, это была настоящая возможность. И как только Настя сделала первый шаг к своей новой жизни, её сердце наполнилось невероятной лёгкостью. В тот момент она поняла: чудовище было не в ней, а в мире, который её не понимал. И теперь, когда она уходила, она больше не боялась.